Лед и пламя Тартара - Страница 46

Дафна упорно продолжала смотреть на Мефодия. Он же постепенно начинал понимать, что от нее не отделаться. Она страж Мефа и не покинет его никогда.

– Ладно. Только не надо смотреть на меня так укоризненно. А то я буду думать, что пропустил какую-нибудь важную годовщину, типа первого совместного поедания мороженого в парке, – буркнул он.

Глава 8ФИЛОСОФСКИЙ БУТЕРБРОД БЭТЛЫ

Любой кусок, вырванный тобой из глотки другого, на самом деле выгрызен из твоей.
«Книга Света»

Минувшей весной Эссиорх не только увлекся рисованием, он еще и познакомился со скульптором Кареглазовым. Знакомство произошло при обстоятельствах не слишком забавных. Кареглазов выскочил на дорогу перед мотоциклом Эссиорха и был не то чтобы сбит, но несколько припечатан его передним колесом. Встав с асфальта, Кареглазов вначале набросился на Эссиорха с кулаками, но получил отпор вместе с нравоучительной пятнадцатиминутной проповедью не поднимать руку на ближнего своего. Сложно сказать, что больше изумило Кареглазова – отпор или проповедь, но полтора часа спустя они стали закадычными друзьями.

Кареглазов был буйный коротконогий и короткорукий здоровяк лет тридцати, с бородой, росшей, казалось, не только на щеках и у глаз, где она не должна расти в принципе, но даже и из ушей.

Некогда лучший ученик курса, гордость профессора, ныне Кареглазов махнул на себя рукой и работал в гранитной мастерской, лихо вырубая памятники и барельефы. Работа, как он о ней отзывался, была сволочная, но денежная. Не имей Кареглазов устойчивой тяги к самоуничтожению, выражавшейся в том, что все, что он делал, делалось намеренно во вред себе, он давно бы жил в собственной квартире, а не снимал бы однушку в Капотне. При этом скульптор редко задумывался о вопросах философских: он не без комфорта, не шевеля из принципа ни руками, ни ногами, лежал на спине в потоке жизни и, пуская, как кит, фонтанчики, наблюдал, куда его занесет.

Дружить с Кареглазовым было интересно. Он постоянно пропадал в мастерской около Ваганькова, там же в основном и ночевал на раскладушке среди незаконченных надгробий. Порой, забредая к нему в мастерскую, Эссиорх заставал у Кареглазова нестарых и даже порой красивых дамочек, хорошо одетых, ухоженных, но с какими-то напуганными лицами. У этих дам было два состояния, они то плакали, то хохотали. «Мои вдовушки!» – презрительно отзывался о них Кареглазов.

Эссиорх обычно приезжал к Кареглазову на мотоцикле и, загоняя его прямо в ангар, высекал что-нибудь из испорченных кусков мрамора и гранита. Одну из его работ – человека с семью руками – не лишенный деловой хватки Кареглазов даже продал одной даме, которая хотела для своего отца оригинальный памятник. Потом, правда, дамочка была в ужасе, поскольку все семь ладоней статуи оказались телепортами, засылавшими к ней в квартиру голубей, воробьев и ворон.

В то утро Эссиорх тоже ехал к Кареглазову. Привычно, не задумываясь, лавировал в плотном потоке машин и думал о символической картине, которую собирался начать вечером. Картина должна была изображать мировое древо, крона которого достигала небес, а корни пронизывали землю. На могучих ветвях, связанные с ними пуповиной, находятся люди. Сотни людей. Некоторые обедают или занимаются спортом, кто-то сидит за компьютером, кто-то смотрит телевизор, иные строят дома или пашут землю, кто-то слушает музыку, у кого-то на руках младенцы. Умерев, человек облетает с ветви, как осенний лист. Родственники, вытирая платками глаза, смотрят ему вслед, а бородатый детина (срисованный с Кареглазова) лихо и небрежно высекает памятник, который кидает следом.

Ближе к стволу бригада рабочих в оранжевых спецовках деловито пилит под собой сук. Другая бригада, вгрызаясь в ствол бурами, выкачивает из него соки. И плевать, что засохнет – пусть будущие поколения думают о себе сами. На вершине мирового дерева, раскинув руки, вдохновенно балансирует взлохмаченный поэт с одурманенными высотой глазами. Другие поэты, примостившись чуть ниже, нетерпеливо ожидают, когда он устанет балансировать и свалится, чтобы занять его место.

Эссиорх свернул на нужную улочку. Ангар скульпторов находился по ту сторону бетонного забора. Эссиорх быстро оглянулся, убедился, что никто на него не смотрит, и совершил на мотоцикле прыжок, на который едва ли решился бы даже каскадер. В качестве трамплина он использовал ржавые «Жигули», с которых кто-то уже успел свинтить все более-менее ценные части. Мотоцикл, носивший ласковое имя Сивка-Бурка, взревел и, промчавшись над забором, заботливо направленный магией, опустился на газон у открытого ангара.

Кареглазов, трудившийся над памятником безвременно сгинувшему серьезному дяде, который, показывая друзьям гранату, спьяну уронил ее себе на колени, услышал рев мотора и повернул голову. Эссиорх въехал в ангар. В следующую секунду скульптор уже сжимал его в своих медвежьих объятиях.

– И как тебя все время пропускают? Тут же куча офисов. Ты что, с охраной договариваешься? – восхитился он.

Эссиорх мысленно перенесся в будку охранников. Два мужика, укушавшись в хлам, смотрели мультик про поросенка Фунтика. У закрытых ворот нетерпеливо сигналили две «Газели», однако охране было не до них. Поросенок Фунтик попал в беду.

– Таможня дала добро, – процитировал Эссиорх фразу из классического фильма.

Отработанным до автоматизма пинком поставив мотоцикл на подставку, он отправился в дальний угол мастерской, где помещались собственные его работы. Их было три. В первой, монументальной, угадывалась Улита. Вторая – мальчик лет трех, который держал над головой солнце. Мальчику было тяжело, но в целом он справлялся. И, наконец, третья скульптура, единственно из всех законченная, изображала жар-птицу, которая, теряя перья, пыталась взлететь против ветра. Несмотря на то что мрамор никак не мог передать брызжущего безумства цвета, присущего истинной жар-птице, со своей задачей Эссиорх справился вполне. Даже придирчивый и слегка завистливый, как многие хорошие скульпторы, Кареглазов уважительно хмыкал, разглядывая ее. Зато мраморного мальчика и Улиту он называл банальщиной.